СССР. Зловещие тайны великой эпохи - Страница 65

В 1957 году посмертно реабилитировали моего отца. И мне в годы первой гигантской мистификации, или хрущевской «оттепели», когда номенклатура захотела чего-то другого, но к 60-м годам решила так и остаться на достигнутом лично ею «коммунизме», а ее лидер Никита Сергеевич обещал народам империи, что они будут «жить при коммунизме еще при жизни нынешнего поколения», наконец-то, через семь лет после окончания с отличием исторического факультета университета в Днепропетровске, открылась возможность поступить в аспирантуру. Моя университетская специализация «История СССР (XX век)» не обещала мне свободы творчества, ибо большая ложь продолжалась, и я не мог бы смириться с задаваемыми по-прежнему свыше установками на поддержание фальсификации.

Поэтому я поступил в аспирантуру Института этнографии Академии наук СССР, избрав, однако, изучение культуры и быта не народов СССР, где нужно было бы в хоре врать о благосостоянии и социалистических преобразованиях у нас, а скандинавов. Надеялся на поездки туда. И вплоть до 1988 года оставался… невыездным!

В январе 1958 и 1959 годов прямо в общежитии аспирантов я принимал на дне моего рождения моих друзей — московских альпинистов, и Луис бывал именно с Галиной. Когда же в последнюю зиму аспирантуры я со второй женой выкупил кооперативную квартиру, они снова были среди гостей на моем 36-летии в январе 1961 года. Скромный Луис обратил на себя внимание в застолье не только своим тонким голосом, но и не менее тонким юмором.

Затем те, кто разгоряченно разговаривал за пустеющим перед десертом столом, вышли на лестничную клетку покурить, а я со своей женой и Луисом оказались на кухне.

— Ты член КПСС? — спросил вдруг меня каталонец, будто мучаясь какой-то особой мукой.

Это пожалуй, единственное, о чем мы друг друга не спрашивали до сих пор. Правда, я больше ничего не знал о нем, кроме того, что его мать — Каридад Меркадер и что она — каталонская коммунистка, а также того, когда она приехала в СССР. Он же лишь только что на кухне услыхал от меня о моей судьбе — «фильтрации» в подвалах и камерах Смерша и на мокрой угольной шахте спецлагеря 048/05, о моем беспартийном отце, расстрелянном НКВД в 1938 году, и об отце жены — дореволюционном политкаторжанине, расстрелянном большевиками в 1937 году, о смерти ее матери от горя и голода, о шизофрении ее брата — от тех же потрясений и голода. Впрочем, и сама жена жила все время в комплексе страха, что ее «вот-вот выгонят с работы». Гипертоническая болезнь у нее прогрессировала, и первый же инсульт одиннадцать лет спустя оказался для нее смертельным. Наблюдательный Луис явно видел наше, особенно ее, состояние.

— Ни в этой, фашистской партии, ни в каких других никогда не состоял! — ответил я даже несколько зло.

Ни тогда, ни позже мне в голову не приходило, что Луис сможет донести на меня костоправам КГБ. Пять лет спустя я вдруг узнал на стороне потрясшую меня историю Луиса, особенно его матери и, оказывается, имевшегося у него старшего брата, опутанных с 30-х годов НКВД и ставших рабами этой подлой системы; и я верю, что он не донес. А тогда он как бы проглотил комок в горле, лицо его сморщилось в виноватой гримасе, и он, захлебываясь, пропищал:

— Я вот — в этой кепе-эсэс!..

Мы никогда в семье не забывали Луиса. Уже в следующем году жена опубликовала во всесоюзном альманахе «Туристические тропы» свой «Эдельвейс». Я много раз в газетах воспроизвел фотоснимки нашего массового восхождения на стыке Центрального и Западного Кавказа, в последний раз на фотоконкурсе в газете «Советский спорт» 14 сентября 1967 года. Больше на моих днях рождениях он не бывал, и его коллеги и наши же спутники по отделению 1955 года Евгений Чемоданов и Зинаида Андреевна говорили в застольях, что разводный процесс был скандальным, Галя ушла в маникюрши, Луис переселился к ней то ли в Фили, то ли в Химки, а домашнего телефона там не было. Лишь осенью 1966 года я встретился с ним в издательстве «Наука». Но в очереди за гонораром — каждый в своей отрасли знаний — было не до расспросов…

— Я наконец-то защитил летом кандидатскую, после отстранения президиумом Академии наук директора, с которым враждовал много лет, — успел произнести я после рукопожатия.

— О, я много лет назад стал кандидатом наук, — ответил он, и это было последнее в контактах между нами.

Уже в сентябре 1990 года я поинтересовался в Библиотеке имени В.И. Ленина, что же он когда-либо публиковал. Ни одной карточки на него не было, видимо, публикации шли по засекреченному каталогу…

19 ноября 1960 года в Институте этнографии появился новый научный сотрудник. Он не имел никакой ученой степени, хотя ему уже было сорок лет. Между тем весьма независимый статус пришельца бросался в глаза. Несколько месяцев спустя он перестал появляться, и пополз слух, что этим сотрудником был старый советский резидент в Латинской Америке, которого после разоблачения в Мексике американцы обменяли на какого-то своего агента. Ходил слух, что его вновь послали — уже как бы работающего у нас в институте, — на этот раз в Португалию; однако уже на трапе самолета в Лиссабоне ему надели наручники. Впрочем, поскольку он ничего не успел натворить, этот прилет завершился депортацией в СССР, и летом 1961 года мы вновь увидели этого смуглого, черноволосого и черноглазого толстяка с жирноватыми губами, который удостаивал иногда своим посещением институт.

В конце 1962 года в нашем институте, в том же секторе Америки, появился еще один новенький переросток — сорокашестилетний старший научный сотрудник, оказавшийся у нас из Института международных отношений. Оба коллеги были явно из одного круга, дружили.